1941 год

Воскресное утро двадцать второго июня в Череповце, как вспоминают старожилы, выдалось жарким, солнечным. Многие школьники отправились загорать в Матуринскую рощу. Купались, играли в мяч, отдыхали, лежа на траве, и даже не подозревали, что началась война. Домой вернулись только к вечеру. И увидели странную картину: во многих домах все двери распахнуты настежь, а в квартирах — пусто, никого нет...

Оказалось, что люди собирались у радио-тарелок и в очередной раз слушали выступление Молотова о вероломном нападении Германии на Советский Союз, передававшееся в этот день несколько раз.

В городе сразу же стало очень плохо с хлебом. Детям приходилось с утра занимать очередь, а хлеб привозили только в шесть часов вечера. Хлеб — по два килограмма “в одни руки” — давали в ларьке между двумя деревянными магазинами, находившимися на углу улиц Ленина и Горького (на месте нынешних “Детского мира” и продовольственного магазина). В течение дня очередь периодически проверялась, а часа в четыре люди вставали окончательно. Перед привозом хлеба приходили все домашние. Это было узаконено очередью, и никто не протестовал: родственники приходили ко всем. Не разрешалось “примазываться” лишь знакомым, и за соблюдением этого правила следили бдительно. Скоро в городе появились первые беженцы. Чаще всего они ехали дальше, на восток, а у нас останавливались, чтобы достать что-нибудь из продуктов. Но с продуктами становилось все хуже и хуже. Правда, в магазине, рядом с хлебным ларьком, почти всегда продавали пироги с солеными грибами. Грибы были пересоленные, черные и только портили пироги, поэтому их покупали только эвакуированные.

Постепенно Череповец превращался в прифронтовой город. Вещи у всех были заранее связаны в узлы, чтобы в случае эвакуации не тратить времени на сборы. Окна полагалось занавешивать темными гардинами, чтобы с улицы не был виден свет. На стекла, чтобы их не выбило взрывной волной, наклеили полоски бумаги. Во дворе школ (многие из которых стали госпиталями), около жилых домов выкопали щели для защиты от осколков бомб. Прятались в них, когда объявлялась воздушная тревога (а случалось это довольно часто). В городском парке и парке педучилища установили зенитки. Иногда они стреляли, и тогда в домах все ходило ходуном, подпрыгивала не только посуда в шкафу, но и стулья. Были единичные случаи, когда немецкие самолеты все же прорывались к городу, но вреда причинить они не успевали. Правда, летом 1941 года летчик одного из немецких самолетов пытался сбросить бомбу на пассажирский пароход, плывший по Шексне. Но капитан успел повернуть пароход, и бомба упала мимо.

К родственникам начали приезжать родные-беженцы. Так, к Марии Ефимовне Щербаковой, учительнице начальных классов 4 школы, пройдя чуть ли не половину пути пешком, приехала из Черновиц невестка Зина с маленьким сыном. Из вещей она успела взять лишь кое-какую детскую одежду. Приехали они грязные, голодные, больные. Сына Марии Ефимовны, Юру, недавно закончившего военное училище, по рассказам Зины, в ночь с 21-го на 22-е июня вызвали в часть, и больше он домой не вернулся. Погиб, как потом выяснилось, в первом же бою. В конце сентября вернулся после госпиталя больной, с едва залеченными ранами, и муж Марии Ефимовны. Но окончательно оправиться от ран он так и не смог — умер меньше чем через год.

Осенью была введена карточная система на основные продукты питания. Отныне иждивенцам полагалось по 300 граммов хлеба, служащим — 400 и рабочим — 500 граммов. Хлеб можно было получить в магазине за один или два дня. За пропущенные дни хлеб не выдавался, его можно было получить только с разрешения торгового отдела горисполкома. Для выдачи карточек горожанам было создано специальное карточное бюро с внушительным аппаратом. Оно располагалось в деревянном двухэтажном доме на улице Карла Либкнехта. Чтобы получить карточки, необходимо было, отстояв немалую очередь, предъявить домовую книгу, свидетельство о рождении или паспорт. Через некоторое время после введения карточек горожан обязали зарегистрировать их в том же бюро. Снова нужно было брать домовую книгу, документы и стоять огромную очередь. О прохождении регистрации свидетельствовал специальный штамп, ставившийся на карточках. По незарегистрированным карточкам хлеб не выдавался. Вероятно, нашлись “умельцы”, занимавшиеся подделкой карточек.

Рынок опустел. Купить что-либо из продуктов на деньги стало невозможно. Можно было только, как в гражданскую войну, выменять что-нибудь на одежду или обувь. В деревне Слабеево осенью не успели выкопать колхозную картошку, поэтому в оттепели ее выкапывали и пекли из нее оладьи. Весной везде стали сажать картошку. В городе было раскопано буквально все, даже на улицах узенькая полоска земли между домами и деревянными тротуарами была занята картошкой. В деревне, у родственников, знакомых каждый на своем участке засевал небольшую полоску земли (соток пять—шесть) каким-нибудь хлебным злаком: ячменем, овсом, пшеницей — чаще рожью. К осени второго года войны научились дорожить каждым зернышком.

(Н.И. Новикова. Из воспоминаний череповецкого старожила. – Череповец: Краеведческий альманах. Вып. 2 – Вологда, 1999 г.).

Print article